Этой мысли суждено было сопровождать Роберта долгое время, подводя к раздумиям не только о бесконечности миров в пространстве, но и об их параллельности во времени. Однако он почел за благо не особо докладываться фатеру Каспару, и так державшему за ересь идею сосуществования многих миров в одном месте. Кто знает, как бы он отнесся к новой глоссе Роберта. Роберт ограничился вопросом:

"В практическом смысле, как действовал Господь, чтобы перелить всю эту воду из вчера в сегодня?

«С помощью подводных вулканов, конечно! Подумай! Они испускают огненные ветры, и происходит то же, что и с кастрюлей, где перегретое молоко! Молоко убегает из кастрюли, а из моря убегала вода! Гроссе катастрофе!»

«А как потом Господь убрал эту прибежавшую воду?»

«Когда дожди перестали лить, снова выкатилось солнце и начало испарять влагу. Библия говорит, что понадобилось сто пятьдесят дней. Рубаху можно за день и вымыть и просушить. А земля просушивается за сто пятьдесят дней. Кроме того, множество воды затекло в подземные озера, и теперь она между поверхностью и центральным огнем».

«Вы почти убедили меня, – сказал Роберт; ему не столь казалось важным переливание вчерашней воды, сколь волновала мысль, что он находится в двух шагах от вчерашних суток. – Но, прибыв вы сюда, что тем самым доказали? Что такое, чего нельзя было прежде продемонстрировать силой логики?»

«Силу логики ты оставь старорежимной теологии. Нынче в науке применяются доказательства опытом. Опыт доказывает, что я здесь. По пути я замерял глубины впадин и удостоверился, что глубины с той стороны весьма основательны».

Оставив геоастрономическую тему, фатер Каспар вернулся к описанию Потопа. Блистая великолепной эрудированной латынью, помавая и разводя руками, как будто заклиная различные феномены небесной и подземной сферы, широкими шагами он мерил верхнюю палубу. Тем временем воздух над заливом примрачился облаками и небо загрозило бурей, из тех, что, бывает, неожиданно разражаются над тропиками. О, когда отворились все источники бездны и все отверстия неба, какое, должно полагать, зловещее и дивное зрелище представилось глазам Ноя со всем его семейством!

Люди лезли на крыши, но оттуда их сбрасывали волны, катившие от антиподов и силою божественного ветра колеблемые и подвигаемые; люди карабкались на деревья, но эти деревья буря выдергивала словно прутья; люди, увидев перед собою макушки вековых дубов, хотели держаться, но ветры стряхивали их с такою злостью, что им не удавалось удержать хватку. Теперь в этом море, покрывавшем и горы и долы, плавали распученные трупы, и на них последние ошалелые птицы пытались обосноваться, будто на жутком оплоте, но скоро птицы утрачивали и эту последнюю пристань и тоже, измочаленные, становились жертвами урагана, с отяжелевшими перьями, с крыльями, неприменимыми из – за усталости. Устрашительно зрелище кары Господней, подытоживал отец Каспар, и это ничтожная еще картина, продолжал он, в сравнении с тою, что будет дано видеть в день, когда Христос явится судить живых и мертвых…

Великому трепетанию природы отвечали скоты из Ковчега, улюлюканью ветра, отзываясь воем волчиным, и рычанию грома – львиным рыканием, и мельканию молний – ржаньем слонов. Кобели лаяли в ответ погибающим братьям, овцы блеяли на рыдания детей, гаркали грачи, подражая барабанному стуканью струй дождя по покрышке Ковчега, буйволы мычали в унисон мутному пению волн, и обитатели воздуха и земли скулежом и бешеным воем заунывно отпевали гибнущую планету.

Но именно в этой обстановке, уверял отец Каспар, Ной и члены его семейства снова обрели для себя язык, которым изъяснялся Адам в Эдеме, и который сыновья Ноя позабыли после изгнания из рая, и который впоследствии потомки того же Ноя почти что напрочь снова утеряли вследствие сумятицы при великом столпотворении Вавилонском, все народы забыли его, кроме потомков Гомера, которые укрылись со своим наречием в глушь непроходимых северных лесов, и там немецкому народу удалось эту речь благоговейно сохранить. Только немецкая речь, только она, – голосил теперь фатер Каспар на родном языке, будто одержимый, – redet mit der Zunge, donnert mit dem Himmel, blitzet mit den schnellen Wolken, иначе говоря, – бесновался он во власти вдохновения, дико перемешивая обрывки разнообразных языков, – только в немецком наречии слышны звуки живой природы, только немецкая речь способна крякать кряквой, гулить куликом, граять грачом, кричать кречетом, свистеть свиристелем, бликать будто гром под облаками, хорскать лебедицею, румкать кабаном, циккать перепелкою, горланить горлицею и мявать будто катц! Тут он осип и охрип от буйного словоизвержения, но успел убедить Роберта, что истинное наречие Адама, новообретенное в ходе гибельного Потопа, сохранилось до наших дней исключительно под державой августейшего монарха Священной Империи Римской.

Покрытый ручьями липкого пота, священнослужитель окончил свое выступление. Тем временем небеса, похоже, устрашенные описываемыми последствиями дождевых осадков, отозвали собравшуюся непогоду, будто чиханье, как бывает, что, кажется, вот уже неодолимо грянет, но потом по какой – то странной причине отступает обратно в переносицу и вырождается в хрюк.

22. ПЛАМЯЦВЕТНАЯ ГОЛУБИЦА

В последующие дни стало ясно, что к Мальтийской Установке им не добраться. Шлюпка как была, так и стояла на острове, в затоне. Плавать фатер Вандердроссель не умел и Роберт не умел тоже.

Ныне, имея при себе молодого сильного мужчину, отец Каспар вполне бы смог руководить строительством парома с веслом, если бы только, как он уже пояснял, все снаряды рукомесла не были с корабля убраны. Ни топора, чтобы срубить мачты или реи, ни молотка, сколотить плот из дверей.

С другой стороны, фатер Каспар, по всему судя, не тяготился затянувшимся сидением на «Дафне». Он, наоборот, был заметно рад возвратиться к своему жилищу, к прогулкам по палубе и к инструментам, позволяющим работать и наблюдать.

Роберт гадал, кто перед ним. Ученый? Безусловно. По крайней мере, эрудит, интересующийся божественными и естественными науками. Чудак? Не без того. Каспар обронил, что и корабль отряжался не на средства иезуитского товарищества, а на его личные, вернее на деньги его брата, разбогатевшего торговлей и не менее сумасшедшего, чем он. Постоянной темой было коварство собратьев по ордену, «присвоивших плодотворные идеи», после того как, лицемеря, их осмеяли в качестве бредовых. Это давало основания думать, что иезуиты города Рима не сильно огорчались, когда их покинул сей софистический индивид, и, учитывая, что снарядил он поход на собственные деньги и с немалой вероятностью не возвратится из неисповедимых странствий, иезуиты благословили его, чтобы убрался с глаз.

Все, что изучал Роберт и в Провансе, и в Париже, предрасполагало его воспринимать концепции физики и натурфилософии, слышимые от старца, с известной осторожностью. В то же время, как мы уже знаем, Роберт усваивал науки будто губка, не стараясь подвергать сомнению взаимоисключающие тезисы. И дело не в том, что Роберту не хватало системности. Это был выбор.

В Париже мир являлся будто сцена, где представлялись обманчивые видимости, где каждый вечер зрители желали следить за новой историей, как если бы привычные вещи, даже чудесные, уже никого не озаряли, и только непривычно неопределенные или неопределенно непривычные умели еще возбуждать. Древние мудрецы требовали, чтобы на один вопрос имелся только один ответ. В большом французском театре показывалось, как на один вопрос отвечается самыми разными способами. Роберт решил отвести половину своего духа тем вещам, в какие верил (или верил, будто верил), и держать другую половину свободной на случай, если верным окажется обратное.

Раз таково было расположение его духа, понятно, почему у него не было стимулов оспаривать даже самые неправдоподобные откровения отца Каспара. Из всех выслушанных им в жизни рассказов речи иезуита были самыми экстраординарными. Как же можно было считать их за ложь?